Третье Сказание (вне конкурса)

Я смотрю на себя в зеркало. Половина моего лица ярко освещена неровным
пламенем свечи, а другая почти полностью погружена во тьму. И граница между ними
живёт, казалось бы своей жизнью, подрагивая, смещаясь то в одну, то в другую сторону.
Но на самом деле это не "своя" жизнь. Тень повинуется колебаниям пламени свечи, пламя
повинуется дуновению ветерка. Ветерок тоже повинуется чему-то... Так и наши поступки.
Наши решения... Светлые... Тёмные... Принятые под давлением разных обстоятельств в
разные моменты нашей жизни. Моей жизни.
- Значит, большая уже говоришь? - Отец откладывает в сторону перо, и
осторожно промокает скомканной тряпочкой свеженаписанные строки в амбарной книге.
Конечно, я ещё не знала, что это амбарная книга, или, как говорили взрослые между собой
- Hauptbuch. Для меня это просто Очень Важная Большая Папина Книга. Наверное, мне
хотелось, чтобы папа писал туда сказки и читал их мне. Но... он никогда этого не делал.
Вот отец отирает перо, чтобы не засохли на нём чернила и бережно закрывает
чернильницу.
Вот он смотрит на меня с испытывающим прищуром, а я вся подалась вперёд и
даже сжала вспотевшие кулачки, готовая доказывать, что я уже во - какая большая!
Большущая! Потому, что Сенди и Микл идут на озеро, что за мельницами! И я очень хочу
с ними!
- Тогда скажи мне вот что: на поляне растёт берёза, у берёзы три ветки, на каждой
ветке - по три отростка, на каждом отростке по три яблока. Сколько всего яблок?
Я моргаю, но, как мне вспоминается сейчас, довольно быстро прихожу в себя и,
загибая пальчики и шепча цифры, начинаю считать. Отец смотрит на меня с усмешкой.
Странной, снисходительной. Вовсе не ободряющей. Но я продолжаю считать. Потом
вскидываю голову, отчего каштановые косички упругими волнами разлетаются за спиной:
- Двадцать семь яблоков! ...яблок... - я очень горда собой и уже уверена в победе.
Но отец, вздохнув, вновь берётся за перо, углубляясь в книгу и, не поднимая глаз,
говорит:
- Счёт требует внимания, Лайла. Внимания во всём. На берёзах не растут яблоки.
Иди - покорми цыплят.
Слёзы горячими дорожками скользят по щекам. Я ещё не знаю слова "подло". Но
зато я знаю, как это ощущается. Цыплята толкутся, взбираются на спины друг друга.
Глупые птицы, они даже вырастая не понимают, что корма всегда хватает на всех...
Я сдвигаю свечу... Моё лицо всё больше погружается во мрак.
Мне четырнадцать. Для полурослика это уже возраст, когда детские забавы
уступают место вовлечённости в общее Дело. Я считаю площади полей, которые нужно
будет оставить под паром. Вернее, засеять горохом, и запахать его, как только он
отцветёт, чтобы через годы вырастить богатый урожай пшеницы. Песочные часы перед
глазами почти истекли. Нужно собираться. Отец всегда собирает нас в одно и то же время,
чтобы "поделиться мудростью": рассмотреть какие-то из деловых вопросов. В общем,
натаскивает нас на реально существующих в семье делах. Я промокаю скомканной
тряпицей свежие чернила и, опустив шнурок закладки, осторожно закрываю свой журнал
для расчётов. Отираю перо, укладывая его рядом с чернильницей, которую тоже нужно не
забыть закрыть, чтобы не густели чернила.
Мои четыре брата и две сестры уже в сборе, сидят вокруг стола, во главе которого
наш отец. Мой отец...
Я присаживаюсь у края стола, складываю руки на коленях, чтобы никто не видел,
как пальцы нервно теребят подол платья.
Отец, смахнув сползшую на лоб седую прядь, начинает:
- Я расскажу вам простую историю. Приходит крестьянин к ростовщику по весне
и просит у него золотой на зерно. "Что ты оставишь мне в залог?" - спрашивает
ростовщик. Крестьянин кладёт на стол свёрток, разворачивает - там лежит добротный
топор. Ростовщик с сомнением щёлкает языком, но всё же берёт топор и выдаёт
крестьянину золотой, тщательно записывая всё в учётную книгу. "По осени, как соберёшь
урожай, отдашь два золотых". Крестьянин кивает и уже направляется к двери. И тут... -
Отец обводит всех нас внимательным взглядом, - ростовщик, очень участливым и
доверительным голосом говорит: "А ведь трудно тебе будет по осени вот так взять и сразу
отдать два золотых". Крестьянин почесал затылок - а ведь верно - трудно. Ростовщик же
продолжает: "Ты мне один золотой отдай сейчас, а второй вернёшь по осени". Крестьянин
отдаёт золотой, ростовщик вычёркивает часть долга и они расходятся. И только на улице,
вновь почесав затылок, крестьянин задаётся вопросом: "Странно... ни денег, ни топора и
ещё золотой должен".
Мои браться и сёстры сдержано смеются, а я смотрю в стол. Отец не зря ещё в
самом начале упомянул весну. Для меня ответ уже очевиден. Дирки - средний из братьев,
говорит:
- Наверное, этот крестьянин был на три четверти орком, что так медленно
соображал.
Отец не разделяет всеобщего веселья и потому оно быстро смолкает. Теперь он
задаёт вопрос.
- Исходя из оговоренных условий, ростовщик всё сделал правильно. В чём
конкретно заключается его нечистоплотность?
Шум за столом стихает полностью. Отец ждёт.
Я начинаю говорить, не поднимая взгляда от столешницы.
- Временной фактор, папа. Доход является фиксированной суммой лишь в
конкретный момент. Как, например, и время. Мы не меряем время, а меряем его
промежутки. Доход изменяется во времени. Прирост полученного золотого
осуществляется через процесс закупки зерна на посадку, его обработки и сбора урожая.
Тогда мы можем рассчитывать что этот золотой - суть инвестиция - принесёт нам
прибыль. Исключая из расчёта фактор времени мы доводим условие задачи до абсурда.
Теперь я поднимаю голову и смотрю отцу в глаза.
Он смотрит в ответ. Молча и внимательно. Но я вижу, что его глаза улыбаются.
Но это грустная улыбка. Извини, отец, ты сам сделал из меня это. Я слишком часто
доказывала тебе что-то. Что я - взрослая, что я - способная, что я не менее хваткая, чем ты.
Я перестала быть твоей дочерью. Я стала твоим партнёром. Я уважаю тебя, как партнёра.
Но люблю ли я тебя, как отца?
Я резко выдыхаю и, рванувшись, словно в попытке спастись, пламя почти
ложится и... гаснет.
Комната погружается во тьму. Через минуты проступают очертания предметов,
высвеченные скупым светом Луны, пробивающимся через щели в неплотно задёрнутых
занавесках на окнах моей комнаты. Чёрный силуэт зеркала на столе... Запах обгоревшего
фитиля... Отражение бликов моих глаз в чёрной поверхности стекла. Где-то тихо шуршит
крыса, пожалуй, стоит завести кошку.
Та ночь... теперь я знаю, что бояться надо не темноты, а того, что она скрывает.
Того, что озаряет темноту пламенем пожаров... Пожаров, оставляющих вместо домов -
пожарища, вместо живых - пепел, вместо уверенности в завтрашнем дне - ужас...
потерянность... безысходность. Я вздрагиваю, осторожно поднимаясь со стула и подхожу
к окну, отодвигая занавеску. Мощь крепостной кладки отдаёт холодом, но и вселяет
призрачную уверенность. Неровно подрагивая под ветром, горят масляные фонари вдоль
входа в Гильдейский зал крепости. А вот справа блуждает огонёк - ночная стража обходит
посты. Я немного успокаиваюсь и, задёрнув занавеси, начинаю раздеваться. Вода в тазу
уже остыла, но я терпеливо промываю волосы, так и не зажигая свечу. Они мокрыми
холодными сосульками спадают на грудь, плечи и спину, заставляя меня ощутить озноб.
Хорошо бы вытереть их насухо, а то к утру сваляются так, что и не расчесать.
Я беспокойно сплю...
Та ночь...
Мне было пятнадцать. Я проснулась от криков, и хотя ничего не понимала
спросонок, ужас охватил меня сразу, на долгие минуты приковав к постели. Потом я
вскочила, подбежав к окну, через которое в спальню прорывался яркий свет пламени.
Казалось, весь двор был в огне. А ещё там были тени. Я боюсь теней... теперь - боюсь.
Тени размахивали мечами. Большие тени. А ещё были маленькие... они метались, ища
спасения. Но мечи больших теней настигали их и... и иногда от этих касаний теней к
теням от маленьких теней отделялись ещё более маленькие... Улетая во тьму... Я боюсь
теней.
Я хотела выскочить во двор, но сени были охвачены пламенем, я метнулась назад,
через кухню, через дверь кладовой. И тут на меня нахлынул рёв пламени и крики. Крик
Ории, одной из сестёр я не спутала бы ни с чьим другим. Он перешёл в протяжный визг а
потом как-то булькающе захлебнулся и больше не повторился. Я хотела залезть под
крыльцо, но не успела, тень заметила меня.
- Смотри-ка, вон ещё цыпочка! - Тень бросилась ко мне. Меч в её руке пылал. Я
попятилась, но запнулась о ведро и упала на спину. И тут же тень навалилась на меня,
разрывая одежду, впиваясь пальцами в самые нежные части моего тела, беспощадно
сжимая их. Я заорала... и этот крик так напомнил крик моей сестры. А тень всё старалась
разодрать на мне всю одежду и казалось разорвать мою кожу. А потом... потом она
дёрнулась и обмякла, скатившись набок. Меч лежал рядом. Просто металлический меч, в
котором просто отражалось пламя пожара. В отсветах пламени стоял отец, сжимая в руках
окровавленную тяпку. Из его груди торчали две стрелы, вошедшие почти по самое
оперение, а по губам и подбородку стекала кровь. Я помню его до мелочей. Он был так
ярок в этом мире теней. Я запомнила болезненные складки вокруг угасающих глаз.
Сбившиеся в поту волосы на лбу. Порванные на коленях брюки и огромное кровавое
пятно на рубашке вокруг полосатых перьев стрел...
- Беги...
Я вскочила, но изорванная ночная рубаха не давала мне и шагу ступить. Я сорвала
её и бросилась прочь, в темноту. Но у сарая меня вновь заметили. Я метнулась внутрь,
вжавшись нагой спиной в деревянную неструганную стену. В дверном проёме снова
появилась тень... Я двинулась вдоль стены, прижимаясь к ней спиной. Смуглая кожа
позволяла мне какое-то время оставаться незамеченной, а потом... потом что-то оцарапало
мне ступню, а следом больно ударило в висок и я охнула, выдав себя. Грабли... я просто
наступила на грабли. Тень, странно хихикая и икая двинулась на меня. Я заскулила,
оседая на землю и... тут мои пальцы коснулись твёрдого металлического стержня. и ещё
одного. Я вскинула руку выше, нащупав древко и вот уже вилы были в моих руках. Я
вскинулась вверх, вкладывая в этот бросок всё желание жить... крик своей сестры... образ
отца... Вилы отозвались в руках странной мелкой трескучей вибрацией, как будто рвали
мокрую тряпку. Я налегла сильнее. Тень надсадно закричала, заваливаясь на спину и
принявшись бешено молотить ногами по утрамбованной земле сарайного пола. Я видела,
как тень старается вытащить вилы из низа своего живота, но я буквально повисла на них,
уворачиваясь от сучащих ног. Тень застыла... А я рухнула на неё и меня вырвало. Что
было потом я помню плохо. Очнулась я в лесу... нагая, промёрзшая. Рядом лежали
перемазанные кровью вилы. Я вся была в царапинах и ссадинах, с пятернями жутких
синяков на груди. Ужасно саднила спина, в которую я нахватала заноз... А потом я всё
вспомнила. Меня снова вырвало, хотя, казалось уже и нечем.
Я подходила к Хелмовой обители, одетая в подкатанную мужскую одежду,
пошитую на человека, которая висела на мне мешком. Грязные сбившиеся волосы, сбитые
босые ноги и... переброшенные через плечо вилы. Уже неделю я ела лишь то, что
находила в лесу и не сказать, что это слишком благотворно сказалось на моём
пищеварении и цвете лица. Хотя смуглость кожи и скрывала нежный зеленоватый
оттенок.
Даже в Хелмовой обители со всеми её измождёнными шрамированными я
выглядела как последняя побирушка. Мне было стыдно. А ещё мне было плохо. Очень
болела спина - занозы я вытащить не могла и вокруг них всё воспалилось. Помыться тоже
толком было негде, да и нечем. Выворачивало живот. Зато, сбитые в загрубевшие мозоли
ноги уже не чувствовали боли. Я подошла к рынку у южных ворот, взобравшись на
крутой подъём. Я смотрела на скудные прилавки голодными глазами, давясь слюной, и в
то же время ощущая, что совсем скоро мне понадобиться снова искать кусты. И тут моего
уха коснулся разговор, привлёкший невольно моё внимание. Высокий седой человек с
бакенбардами торговался у одного из прилавков. Похоже, он дал монету, с которой у
продавца не было сдачи. И сейчас продавец сознательно загонял мужчину в ловушку, при
которой при многократном перетосовывании монет туда-обратно, возникала возможность
содрать большую суму, хотя при этом всё выглядело вполне логичным. Но только
выглядело. Всё делается просто: вы даёте монету, продавец говорит, что нет сдачи, вы
даёте более мелкую, но её не хватает, тогда продавец "находит" сдачу, берёт у вас
крупную монету, а в качестве сдачи возвращает вашу же мелкую. Главное, подгадать
момент и правильно вести себя. Видя, что ловушка вот-вот захлопнется, я подошла ближе
а потом протянув грязную ладошку дёрнула мужчину за рукав. Он повернулся, опустив
взгляд, в котором я прочла и жалость, и раздражение. Он принялся выискивать в своём
кошеле мелкую монету для меня... А я, прокашлявшись, тихо проговорила:
- Я не побирушка. Вас просто хотят обмануть, это ваши деньги, а не сдача. -
Мужчина и продавец одновременно уставились на меня. Разумеется, с совершенно
разными выражениями лиц. Мужчина, поджав губы, хмуро посмотрел на продавца,
который одарив меня злобным взором, сказал, что просто запутался и, закончив расчёт,
отдал обладателю роскошных бакенбард его покупку: целый свёрток гусиных перьев для
письма, несколько рулонов рисовой бумаги и сухие чернила.
Я же, вздохнув, отошла, но тут ощутила прикосновение к плечу и резко
дёрнулась, уворачиваясь, задрожав от страха и боли в нарывающих ссадинах.
Обернувшись как ужаленная я затравленно уставилась на мужчину с бакенбардами, даже
не заметив, что вилы уже оказались сжатыми в обеих моих руках и наставлены ему в
живот.
- Эй, ты что, малышка..?
Он выглядел напряжённым и, быть может, даже чуточку напуганным, но он не
сделал и полшага назад. Разговоры вокруг нас стихли и мне казалось, что весь рынок
теперь смотрит только на нас. Я, стушевавшись, опустила своё "оружие" и пробормотала
извинения, заозиравшись в поисках путей к отступлению от столь гнетущего внимания.
Да и стражники, страшного вида шрамированные с полуистлевшей кожей и печальными,
полными боли, синими глазами уже тоже обратили на меня внимание.
- Как тебя зовут? - Мужчина внимательно смотрел за тем, как я опускаю вилы.
Я судорожно сглотнула. ещё раз оглянувшись по сторонам:
- Лайла Синелло.
- Синелло? - Мужчина нахмурился, присев передо мной на корточки. Тех самых
Синелло чей хутор сожгли неделю назад?
Я отрывисто кивнула и... разрыдалась. Впервые за эти семь дней. Я ничего не
ощущала, ничего не понимала. Вся скорбь, страх, усталость и жалость к себе обрушились
на меня, раздавив моё и без того шаткое сознание...
Очнулась я в повозке, трясшейся на ухабах по пустынной дороге. Я лежала на
соломе, в обнимку со своими вилами. Проморгавшись, я оглянулась по сторонам.
Повозкой правил тот самый мужчина. Рядом со мной сидела молодая женщина-полуорк с
мозолистыми ладонями и очень-очень добрыми глазами. Её улыбка была настолько
милой, а вихор на голове таким озорным, что даже зловещего вида клыки совсем меня не
пугали.
- Она пришла в себя! - это женщина обратилась к вознице, который,
полуобернувшись, озабоченно посмотрел на меня.
- Как приедем, нужно сразу заняться её спиной, а может и не только. У неё вся
рубашка сзади заскорузла от сукровицы.
Девушка-полуорк потянула носом, добавив:
- Да, я чувствую запах нехороших ран, хотя всё ещё не так плохо.
У меня сохранились шрамы на спине... Даже маленькая заноза, оказавшись в
вашей спине, может привести вас к печальному концу, если рядом нет никого, кто бы её
вытащил... Мне повезло, хоть и не сразу.
Я надеваю ночную рубашку, вытерев волосы насухо. Ложусь в постель. Мягкую,
чистую постель. Шерстяное одеяло покалывает мою кожу, там где она не прикрыта
тканью ночнушки. Это приятное покалывание, покалывание, обещающее уют и тепло. Я
не стану зажигать свечу, хоть мне и очень этого хочется. Сейчас мне семнадцать, но глядя
на моё лицо никто не даёт мне меньше двадцати пяти. А в душе мне лет сто, наверное...
Я - хороший казначей. И никто здесь не знает моей истории и моего имени, кроме
управляющего и девушки-полуорка - старосты строителей. Вот только Крепость стара и
знала ни то, что лучшие годы, а лучшие столетия. Но около полугода назад у неё
объявился хозяин. Помню, как мы стояли у главного моста через ров. Вдали, на дороге
появилось приближающееся пятнышко. Оно быстро росло, приближаясь и я увидела
мчащегося чёрного хищника. А потом разглядела, что на хищнике восседал маленький
наездник в чёрно-красных одеждах с белым, как волосы Смерти, плюмажём на капюшоне.
А когда всадник и его зверь, а это оказалась крупная кошка, оказались совсем рядом и
всадник спешился, я увидела, что не было чёрно-красной одежды, а лишь - красная, Не
было капюшона с плюмажём, а были лишь встрёпанные волосы. Перед нами стояла
маленькая дроу, излучавшая странную властность. И когда она сняла свою сетчатую
маску, я содрогнулась, вспомнив последний образ своего отца...
На меня смотрели кроваво-красные глаза. Но это были угасающие глаза мертвеца,
который просто не желал падать. Как мой отец, которому нужно было спасти меня и
никакие стрелы не могли его остановить. Я не знаю, что убивало эту маленькую
женщину-дроу, я не знаю, отчего она не желала падать. Я не знаю, куда она приведёт всех
нас. Но если кто-то не хочет падать даже за краем, за ним, быть может, стоит идти.
А я... я просто - хороший казначей.
Сон постепенно укутывает меня. Быть может, меня снова будут мучить кошмары.
А быть может - мне повезёт. И мне приснятся те живые, кто окружается меня сейчас...